ФОРМЫ ЛИТЕРАТУРНОЙ ИГРЫ У Б. АКУНИНА

Под литературной игрой в общем смысле мы разумеем нарочитое, самоценное нару­шение литературных норм и канонов, приводящее к усложнению структуры текста и обогащению его новыми обертонами.

Редко кто из современных писателей с таким изяществом и умением ведёт в своих текстах литературную игру, как Борис Акунин. Она далеко не всегда осуществляется на поверхности повествования, придаёт ему многослойность и свидетельствует о неполноте сложившегося в критике мнения об этом писателе как о бульварном, коммерческом и легко­весном. Сам он любит говорить о том, что его тексты — как японские лаковые миниатюры в 15 слоёв: необязательно видеть их, но глубина чувствуется. «Змея проглотила свой хвост, литература и жизнь окончательно перепутались друг с другом» («Кладбищенские исто­рии»), — вот, в общей формуле, суть и правило его игр. «Игроносен» всякий логический слом; у Акунина в этом числе — и зазоры между эпохами, культурными и социальными ареалами.

Литературная игра Бориса Акунина ведется на разных уровнях текста, в структуре метатекста и с интертекстом.

Примеры игры в рамках текста

Языковой уровень

• С японским языком (как мы помним, Акунин — учёный-японист) — Фандорин упре­кает слугу-японца: «думаешь только о своей харе» («хара» по-японски — живот, брюхо); нежное название главы «Сердце мамуси» из «Алмазной Колесницы» основано также на омонимии («мамуси» — японская змея-гадюка, о ней в главе и идет речь).

Сюжетно-композиционная структура текста

• С сюжетными схемами: двойное, зеркальное развитие исходных сюжетных предпо­сылок — «Инь и Ян», хотя в обоих случаях («белая» и «чёрная» версии) преступников на­ходит всё тот же Э. П. Фандорин, бесстрашный и безупречный.

• Композиционное строение трёх романов цикла «Приключения магистра» организует повествование по двум параллельным временным пластам; событиям XXI века сополага­ются века XVII, XVIII и XIX. Появившийся 20 мая 2009 года четвёртый роман этого цикла, "Сокол и ласточка", сохранив общий структурный принцип «двоепластия», не перешагнул в 20-й век, как того можно было бы ожидать. Акунин вновь возвращает своих персонажей и читателей в век 17-й, в самое его начало.

• Игра с завершениями текстов. В финале «Коронации» англичанин мистер Фрейби, отвечая по разговорнику на вопрос о судьбе взошедшего на трон Николая II, предрекает крах дому Романовых — тем самым провозглашая и окончание фандоринского цикла:

«И с непоколебимой уверенностью произнес, тщательно выговаривая каждое слово:

— Последний — из — Романов».

Характерология

• Игра с собственным образом/именем/псевдонимом, внутритекстовые автопортреты: последняя глава в «Алмазной колеснице» носит название «Настоящий акунин» («плохой, злой человек» — яп.), «И вдруг настоящий русский! Лысый, с бородкой — совсем как тот, другой, что пришёл на могилу сто лет назад с алой розой в руке» («Кладбищенские истории»), упоминание своей настоящей фамилии в романе «Пиковый валет»: «Барышни щебетали, без стеснения обсуждая детали его туалета, а одна, премиленькая грузинская княжна Софико Чхартишвили, даже назвала Тюльпанова «хорошеньким арапчиком»».

.

• Образ резонёра мистера Фрейби из романа «Коронация» — тоже встроенный в текст литературный автопортрет его создателя, причем выполненный в современной ма­нере. Будучи набрано на компьютерной клавиатуре в русской раскладке, англоязычное имя «Freyby» превращается в «Акунин».

Игры с культурными приметами эпох, прежде всего советской

«— Значит, Влад и есть тот самый Седой, — горько усмехнулся Фандорин, вспомнив душевную широту чудесного флибустьера. — Почему «Седой»? Он же молод.

— Потому что Соловьёв, — непонятно ответил Шурик» («Алтын-толобас»).

«Клавка: Вон ты какой! А, пропадай все пропадом. Была я дурой, так дурой и прожи­ву. Зато с кайфом! Хрен с ним, с бартером. Вези, Вовчик, в твоё Отрадное! А хочешь ко мне, на улицу Десятилетия Октября? Ближе ехать.

Томский (мечтательно): Десятилетие октября! Какое поэтичное, декадентское со­четание! Видно, октябрь был какой-нибудь особенно памятный?

Клавка (ласково): Эх ты, посёлок городского типа. Чему тебя только в школе учили» («Зеркало Сен-Жермена»).

Игра в акронимы

Названия глав романа «Ф. М.» состоят из слов на «ф» и «м» (напомним, роман тема­тически перекликается с «Преступлением и наказанием» Ф. М. Достоевского), вот некото­рые: Форс-мажор, Фигли-мигли, Фата-моргана, FM, Фа-минор, Фальшивая монета, Фукаи мори, Фокусник-манипулятор.

Интертекст

• С именами литературных героев, с литературным контекстом вообще: «Эраст Петро­вич блаженно улыбнулся и пропел: «Он был титулярный советник, она генеральская до-очь, он робко в любви объясни-ился, она прогнала его про-очь» (роман «Азазель», где Эраст Фандорин женится на Лизе Эверт-Колокольцевой; имена взяты из карамзинской «Бедной Лизы». Титулы из романса П.Вейнберга и А.Даргомыжского подходят также идеально).

• С сюжетами мировой литературы — пьесы «Чайка» и «Гамлет», игра с «Преступле­нием и наказанием» в романе «Ф. М.».

Метатекст, принципы его организации

Три цикла детективных романов объединены каждый каким-либо одним героем: в «большом фандоринском» главный герой — Эраст Петрович Фандорин, в цикле «При­ключения магистра» — его потомок, сэр Николас Фандорин, в «Провинциальном детек­тиве» — рясофорная инокиня Пелагия. Литературный проект «Жанры» включил в себя три романа, лишённые собственных названий и именуемые по жанровой принадлежности: «Фантастика», «Шпионский роман» и «Детская книга».

Каждый же из названных выше циклов выстраивается согласно своему литературному принципу. «Большой фандоринский» — по жанровому. Здесь встречаются такие изыскан­ные определения каждого детективного романа, как герметичный, конспирологический, шпионский, великосветский, декадентский, политический, диккенсианский детективы.

Три романа цикла «Приключения магистра», как мы уже видели, — по принципу ком­позиционному.

Каким же видится нам принцип, скрепляющий три романа «пелагианского» цикла? Это — принцип также жанровый, но не стремление перебрать «по горизонтали» все воз­можные жанровые формы детективного романа, как в «большом фандоринском», но верти­кальный взлет, исчерпывающий повествовательные и философические возможности жанра детективного романа и пристыковывающий его к роману идей, чисто философскому. Это происходит в «Пелагии и красном петухе» — романе, изначально задуманном как заключи­тельный, последний роман цикла.

Русский государственник, джентльмен и самурай

Это не три человека. Это — Эраст Петрович Фандорин, 1856 г. р., русский, дворянин. Особые приметы? Хороший вопрос... Да у него простых-то и нет, только особые.

Послужной список — выдающийся: отмечен высшими государственными наградами Российской империи за важнейшие операции на благо Отечества. Члены императорской фамилии в критический момент могут надеяться только на него («Коронация»).

Внешность: высокий брюнет с седыми височками и голубыми глазами. Сюжетное раз­долье на тему «отношения с женщинами» — влюбляются в Фандорина все, от нигилистки («Статский советник») до великой княжны («Коронация») и от богатой англичанки («Ле­виафан») до дочери предводителя клана японских ниндзя («Алмазная колесница»).

Личные качества: необычайно силён физически, владеет всем арсеналом восточных единоборств (это к вопросу об отношениях с мужчинами — естественно, только с преступ­никами), прозорлив и наблюдателен также сверх обычной меры.

Особая из особых примета: фантастически везуч в любых играх. В шахматы обыгры­вает самого Чигорина («Пиковый валет»), то же относится к картам, игре в кости и дуэли на пистолетах. (Скорее всего, секрет этой везучести – наследственный, она перешла к Фандорину от отца, только с обратным знаком. Тот был столь же фатально невезуч и спустил все родовые средства в азартных играх, ни разу не выиграв).

Языками владеет многими, европейскими и восточными. Поборник технического про­гресса, создаёт вседорожный мототрипед оригинальной конструкции и отправляется в про­бег «Москва — Париж», сразу же после одновременного завершения двух параллельных дел (романы «Любовник Смерти» и «Любовница смерти»). Манеры безукоризненны и способны породить почтение, если не зависть, даже в европейских аристократах («Левиафан»).

Начав службу мелким полицейским чиновником в Москве, с годами становится побе­дителем зла в мировом масштабе, одержав верх над международным преступным гением доктором Линдом («Коронация»).

Идеальный герой? Ну, вообще-то, конечно, да. Хотя, поскольку идеал был бы неправ­доподобен, автору приходится как-то снижать образ — но так, чтобы исключительность Фандорина не пострадала. Компромисс найден: Эраст Петрович... заикается. Слегка, да и то в спокойной обстановке. А в минуты опасности, говоря на других языках или перево­площаясь (мастерски) в других людей, от заикания избавляется.

Примечательнее система убеждений Фандорина, ревностного слуги Отечества. «В Фандорине есть то, чего нет в русском человеке, — соединение британского джентль­мена и японского самурая. Отсюда, я полагаю, и привлекательность», — высказался Аку­нин в одном интервью. Однако для образа идеального героя, в котором прекрасно всё — и душа, и одежда, и мысли, — этого всё же недостаточно. Объединяет Восток и Запад в душе Фандорина не что иное, как русская идея. Причём не что-то расхожее и расплывчатое — «вера — царь — отечество» или «самодержавие — православие — народность», — а по-фандорински чёткая система в его обычном стиле: «Это раз. Эта два…»

И здесь мы впервые улавливаем некое сходство с русской классикой более серьёзное, нежели оборотики разряда «сядемте-ка, голубчик» или «графиня почивать изволили, а те­перь кофий кушают-с». Убеждения Фандорина выдержаны не во владычествующем тогда стиле «модерн», но в солидном и тяжеловесном ампире. Вот образчик его риторики — дис­куссия с горячей Варенькой Суворовой из «Турецкого гамбита»:

«Титулярный советник застегнул ворот, ответил серьёзно:

— Если живешь в г-государстве, надобно либо его беречь, либо уж уезжать — иначе получается паразитизм и лакейские пересуды.

— Есть и третья возможность, — парировала Варя, уязвленная «лакейскими пересуда­ми». — Несправедливое государство можно разрушить и построить взамен него другое.

— К сожалению, Варвара Андреевна, государство — это не д-дом, а скорее дерево. Его не строят, оно растет само, подчиняясь закону природы, и дело это долгое. Тут не камен­щик, т-тут садовник нужен.

Забыв об уместном тоне, Варя горячо воскликнула:

— Мы живем в такое тяжёлое, сложное время! Честные люди стонут под бременем тупости и произвола, а вы рассуждаете как старик, про какого-то садовника толкуете!

Эраст Петрович пожал плечами:

— Милая Варвара Андреевна, я устал слушать нытьё п-про «наше тяжёлое время». Во времена царя Николая, когда время было потяжелей нынешнего, ваши «честные люди» по с-струнке ходили да неустанно свою счастливую жизнь нахваливали. Если стало можно сетовать на тупость и произвол, значит, время на п-поправку пошло».

Непопулярность в нигилистических кругах государственнических взглядов, конечно, полностью преодолевается личным обаянием голубоглазого брюнета в такой вот, напри­мер, голливудской сценке:

«Эраст Петрович подождал, не последует ли выстрел, а когда заметил, что рука в пу­ховой перчатке дрожит и дуло качается из стороны в сторону, быстро шагнул вперёд, взял мадемуазель Литвинову за маленькую кисть и отвёл ствол в сторону.

— Вы непременно хотите сегодня подстрелить кого-нибудь из слуг закона? — тихо спросил Фандорин, глядя в бырышнино лицо, оказавшееся совсем рядом.

— Ненавижу! Опричник! — прошептала она и ударила его свободным кулачком в грудь.

Пришлось бросить трость, взять девушку и за вторую руку.

— Ищейка!

Эраст Петрович присмотрелся повнимательней и отметил два обстоятельства. Во-первых, мадемуазель Литвинова в обрамлении припорошенного снежинками меха, в блед­ном свете газа, звезд и луны была головокружительно хороша. А во-вторых, для одной только ненависти её глаза горели что-то уж слишком ярко.

Вздохнув, он нагнулся, обнял ее за плечи и крепко поцеловал в губы — тёплые вопре­ки всем законам физики.

— Жандарм! — выдохнула нигилистка, отстраняясь.

Однако в ту же секунду обхватила его обеими руками за шею и притянула к себе. В за­тылок Фандорину врезалось жёсткое ребро револьвера.

— Как вы меня отыскали? — спросил он, хватая ртом воздух.

— И дурак к тому же, — заявила Эсфирь. — Сам же сказал, в каждой адресной книге…

Она снова притянула его к себе, да так яростно, что от резкого движения револьверчик пальнул в небо, оглушив Эрасту Петровичу правое ухо и распугав сидевших на тополе галок» («Статский советник»).

Но противостояние нигилизму только ярче высвечивает мудрость Фандорина. Террор не смеет прикрываться какими угодно благородными личинами. Личное достоинство чело­века превыше соображений политеса.

Но всё же — государство выше личностей, составляющих его как систему. Будь то даже личности самого императора и высочайшего семейства: в их присутствии суперсы­щик не испытывает никакого трепета («Коронация»), а цинику и «нигилисту сверху» вели­кому князю Симеону Александровичу отказывается подать руку:

«— Хочешь знать, что именно я тебе предлагаю? Не прогадаешь, не бойся. Завтра же подпишу указ о назначении тебя московским обер-полицеймейстером, а это, если не оши­баюсь, двенадцать тысяч жалованья плюс четырнадцать тысяч представительских, плюс выезд и казённая резиденция, да еще особые фонды, которыми ты будешь распоряжаться по своему усмотрению. Должность соответствует четвертому классу, так что в самом ско­ром времени получишь генеральский чин. А камергерское звание я тебе выхлопочу неза­медлительно, прямо к Пасхе. Ну что? Как говорят ваши московские купцы, по рукам?

Великий князь раздвинул губы в улыбке и вновь протянул чиновнику узкую ладонь. Однако августейшая десница так и повисла в воздухе.

— Знаете, ваше высочество, я решил оставить государственную службу, — сказал Эраст Петрович ясным, уверенным голосом, глядя вроде бы в лицо его императорскому высочеству, а в то же время словно и сквозь. — Мне больше по нраву частная жизнь.

И, не дожидаясь конца аудиенции, направился к двери» («Статский советник»).

Так что же сделало Бориса Акунина столь популярным среди современной читающей публики? С ним вряд ли сможет сравниться, скажем, Леонид Юзефович с во многом весь­ма схожими детективами о старшем современнике Эраста Петровича, начальнике Санкт-Петербургской сыскной полиции Иване Дмитриевиче Путилине («Костюм Арлекина», «Дом свиданий» и «Князь ветра»).

«Я одним из первых в этой стране попытался соединить два жанра — высокий и низ­кий. У нас всегда отсутствовало промежуточное звено — развлекательное чтение для взы­скательного читателя. Так было и в прошлые, и в советские времена, за редчайшими ис­ключениями вроде Алданова, а между тем это род литературы, который необходим любому человеку. Даже если он жить не может без Хайдеггера, всё равно ему надо дать отдых мозгам. В книжках, которые я сочиняю, нет ничего сложного. Там есть исторические и литературные игры, но вникать в них совершенно необязательно, потому что, я надеюсь, сюжета достаточно и самого по себе. Мой читатель — это человек, который может полу­чить удовольствие не только от сюжета, но и от стиля».

Рискнём ответить так: наглядность и неоспоримость схемы. Схема идеального героя, схема литературных и исторических игр с читателем, схема bien publique. Устойчивость и функциональность схемы — вот что сымпонировало душе современного читателя. А он, усталый, просит схемы.