Вспомним один из первоначальных вариантов заглавия повести: "Один день одного зэка". Нетрудно догадаться, что такая формулировка, согласно вложенному в неё авторскому заданию, противоположна идее текста, то есть провозглашает её способом "от обратного". Слова "один день одного зэка" следует читать как "любой день любого заключённого"; они утверждают именно типичность событий лагерного дня, случившихся с Иваном Денисовичем, и высокую степень художественного обобщения, присутствующую в его образе.

Основные события повести, действительно, внешне укладываются в рамки одного зимнего дня 1951 года, проведённого Иваном Денисовичем в политическом лагере где-то на северо-востоке материка. Но эта внешняя "особость" так же соотносится с типичностью событийной ситуации, как и масштаб одного дня одного лагерника - с масштабом десятков миллионов человеко-лет, вырванных ГУЛАГом из жизни народа.

Композиционно повесть воспроизводит события этого дня, с подчёркнутой пунктуальностью повторяя все элементы режима: подъём, завтрак, развод на работу, дорога на объект, работа, обед, вновь работа, пересчёт, дорога в лагерь, ужин, короткое "личное время", вечерняя поверка, отбой... События дня выстроены в повествовании последовательно, не обгоняя друг друга и не отставая одно от другого и от последовательности раз навсегда учреждённого расписания. Однако эти события, строго узаконенные на "архипелаге ГУЛАГ", превращаются тем самым в свою противоположность, в анти-события: ведь событие - это что-то новое, отличающееся от предшествующего хода жизни. (Какое угодно нарушение режима кажется душе заключённого облегчением, отступлением от мертвенной правильности закона: "От бурана, если рассудить, пользы никакой… А всё равно любят зэки буран и молят его. Чуть ветер покрепче завернёт - всё на небо запрокидываются: материальчику бы! Материальчику! Снежку, значит"). А если, например, после утренней поверки заключённых ведут на работу, то как событие этот факт не воспринимается - здесь именно ничего не изменяется, всё идет как заведено. Единицей исчисления лагерного времени оказывается не присущее каждому человеку "сейчас", которое предполагает ежеминутную готовность к новому событию, и не ощущение крупных этапов биографии - таких, как год, пять, десять лет, а возведённый в ранг дурной, циклической бесконечности, беспрестанно повторяющийся день.

Здесь же следует отметить, что этот день - как единица масштаба проживаемой жизни - навязан человеку гулаговской системой, машиной, вырабатывающей несчастье. День должен быть обезличен, с него, с кровью и мясом, обдирается всё человеческое, и для арестанта он становится символом вопиющей недолжности происходящего, символом бесправности и reductio ad infinitem его личности, всего, что есть в человеке человеческого. Само название, таким образом, - и "Один день одного зэка", и "Один день Ивана Денисовича" - содержит в себе скрытое указание на глубокую трагичность повествования, заключающуюся если не в невозможности, то в категорической недолжности описываемого. Третий же вариант - "Щ-854" - свидетельствует нам об автобиографичности ведущегося рассказа, а также о способности и намерении автора вывести широчайшие обобщения из своей судьбы и лагерного опыта.

Итак, равномерность чередования сюжетных событий призвана манифестировать убийственную для души заключённого механистическую однообразность течения лагерного дня, всей лагерной жизни. И, казалось бы, само это композиционное открытие Солженицына уже достаточно говорит читателю о лагере. Но следует отметить, а затем и "расшифровать" ещё одно важное и интересное обстоятельство. Действительно, темп и ритм течения художественного времени в повести подчёркнуто равномерны. Однако есть при всём этом в повести некие отрезки текста, в которых темп течения художественного времени изменяется - убыстряется или же замедляется. Каким может быть "авторское задание" в этом случае? Рассмотрим их.

Таких моментов в повести немного, и это обстоятельство тоже неслучайно, то есть имеет свой смысл. Где, в каких эпизодах время ускоряется? Во-первых, в эпизоде работы Ивана Денисовича на строительстве ТЭЦ. Иван Денисович с утра плохо себя чувствовал, пришёл на стройку по морозу и кладёт шлакоблоки на пронизывающем ветру. Однако после обеда, подкрепившись немного, он работает с охотой, а тут ещё перед самым снятием с объекта у каменщиков остаётся достаточно много раствора, и его можно бы выбросить: казённый. "Кажется, и бригадир велел - раствору не жалеть, за стенку его - и побёгли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули". Шухов прини-мает решение: пускай бригадир выводит бригаду на пересчёт, а двое останутся пока здесь и доизрасходуют раствор. Не зря именно последующие сцены вызвали бурное одобрение Н. С.Хрущёва; по воспоминаниям В. Я. Лакшина и самого Солженицына, на всевозможных совещаниях тот призывал всех учиться у Ивана Денисовича социалистическому отношению к труду. Время в этом эпизоде течёт явно ускоренно по отношению к основному, как мы помним, равномерному темпу: "- Ну, не удай, братцы! - Шухов кличет. Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали все потихоньку, и богатые все были. А жмёт и он, куда денешься!

Второй эпизод, в котором время начинает идти быстрее - это эпизод возвращения колонны заключённых после работы в лагерь. При пересчёте на ТЭЦ конвой долго держал их на морозе, и теперь зэки не хотят идти быстро, назло конвоирам: всё равно вечер уже потерян. Но вдруг передние пятёрки встряхиваются и прибавляют шагу; задние, не понимая ещё, в чём дело, пытаются узнать причину этого нарушения привычного хода дел, этого события. Она проста: из-за снежного холма показывается другая колонна, возвращающаяся из механических мастерских. А поскольку на мехзаводцев у начальства имеется подозрение о проносе в лагерь холодного оружия, то "шмонать" эту колонну будут особенно тщательно и медленно. Её необходимо обогнать. И вся колонна, которая только что, в отместку конвою, едва плелась, теперь понимает: обгоним или не обгоним мы мехзавод, зависит только от нас самих. Колонна бросается вперёд, как один человек, и обгоняет других несчастных. В этом эпизоде автор явно подчёркивает напряжённость момента, ускоренность реакции заключённых, обыкновенно весьма вялых, богатство их переживаний, то есть заставляет художественное время течь быстрее.

Замедление же темпа течения времени мы можем наблюдать в сцене отдыха заключённых перед работой. Приведённые на ТЭЦ, они сидят в большом отапливаемом зале. "Вот этот-то наш миг и есть!" Каждое мгновение здесь отделяет зэков от гулаговского мертвенного порядка, позволяет им вернуться к "закапсулировавшейся" (как капсулируется осколок в мышечных тканях тела) внутри них душе, человеческой личности. "А миг - наш! Пока начальство разберётся, приткнись, где потеплей, сядь, сиди, ещё наломаешь спину. Хорошо, если около печки, - портянки переобернуть да согреть их малость. Тогда во весь день ноги будут тёплые. А и без печки - всё одно хорошо". У заключённых появляется возможность задуматься, как бы очнуться от многолетнего сна души. Поэтому художественное время здесь весьма замедляется, чуть ли не останавливаясь: "И хоть сидела 104-я вряд ли минут двадцать, день рабочий - зимний, укороченный - был у них до шести, уж всем казалось большое счастье, уж будто и до вечера теперь недалеко".

Теперь задумаемся и мы: каково общее правило, определяющее возможность изменений в темпе течения художественного времени, применяемое А.Солженицыным в этой повести? Замедляется время или ускоряется, закон здесь общий. В лагере душа человека находится в "закапсулированном", полуобморочном состоянии; всеми действиями и реакциями заключённого управляет, как мы уже видели, омертвлённый и бездушный распорядок гулаговского дня, единый и для множества советских уголовных и политических лагерей, и для каждого из бесчисленных заключённых. "Часов у зэка нет, время за зэка начальство знает", - прямо говорится в повести. А это и означает, что заключённый лишён не только возможности точно определять темп течения отрезков времени лагерного дня, но и права как бы то ни было влиять на, дословно, "порядок вещей" в этом микрокосме - как в отношении времени, так и в любом другом отношении. Пока это так, художественное время в повести течёт равномерно, по закону ГУЛАГа.

Но едва лишь у зэка появляется возможность влиять на ход событий, вернуться - хоть в небольшой мере - к психологической роли человека, а не обезличенного номера (как не вспомнить замятинские "нумера"!), - он возрождается как личность. Теперь он вправе, по крайней мере, отказаться идти быстрее под грозными окриками конвоя, или не торопясь перемотать свои портянки у костра, или бросить свои силы на соревнование в скорости с другой колонной. Возможность свободного выбора - вот что может, во-первых, возродить к жизни человеческую душу, во-вторых, противопоставить её бездушному режиму и, в-третьих, нарушить заведённый в лагере ход времени.

В связи с этим в тексте повести композиционно присутствуют, противопоставленные друг другу, две временные зоны: зона режимного времени (время ГУЛАГа) и зона личного времени (время человека). К первой относятся все эпизоды, описывающие обязательные элементы дня в лагере, - многочисленные пересчёты, разводы на работу, дорогу на объект и обратно, тяжёлую работу и т. д. К личному же времени, времени очнувшейся души, относятся короткие минуты отдыха, бесед, наконец - сидения за столом с миской каши или баланды. Различаются эти две зоны; внешне - равномерностью или ускоренностью/замедленностью течения художественного времени, по внутреннему же заданию - способом существования персонажа, как безликого номера или как личности.

Абсолютное большинство событий в повести происходит непосредственно в политическом лагере и в течение одного дня. Поэтому мы вправе говорить о хронотопе этого текста, стянувшего в точку дня и в точку лагеря все представления автора о трагедии ГУЛАГа. Время текста, как мы уже видели, - это время несвободы, текущее равнодушно по отношению к личности человека. Каково же художественное пространство повести? Оно так же, как и художественное время, подчинено главной цели, организующей собой всю структуру текста: показать - не "в лоб", не публицистически-прямолинейно, - кошмар, ставший реальностью для миллионов узников системы. Что такое воля для Ивана Денисовича? Он практически забыл её, сосредоточив все силы на ежеминутной борьбе за выживание. Экстремальное состояние полного напряжения всех сил стало для него привычным, и в этом - ещё одно проявление оксюморонной недолжности творящихся событий. Воля становится для героев "Одного дня..." пространством мифологическим, загадочным пространством представления, сказки, мечты.

Получая с воли письма об изменившейся жизни, Иван Денисович не может перевести сообщения от жены в категории своего мышления, "законсервировавшегося" с довоенных времён. Жизнь на воле изменилась, в сознании же героя она стала не более реальной, чем сказка, - какие письма могут оттуда приходить? "Писать теперь - что в омут дремучий камешки кидать. Что упало, что кануло - тому отзыва нет. Не напишешь, в какой бригаде работаешь, какой бригадир у тебя Андрей Прокофьевич Тюрин. Сейчас с Кильдигсом, латышом, больше об чём говорить, чем с домашними. Да и они два раза в год напишут - жизни их не поймёшь".

Человек в лагере с течением срока - бесконечно повторяющегося одного и того же жестокого гулаговского дня - отстаёт от течения жизни на воле, которая остаётся для него в мифологическом пространстве, и забывает реальные образы своей собственной жизни на воле (в случае Ивана Денисовича то время отодвигается ещё и войной - "Из дому Шухов ушёл двадцать третьего июня сорок первого года"). Время воли становится мифологическим временем, о котором сам вспоминающий уже не знает, - правда ли то, что ему теперь кажется. .. "И вспомнить деревню Темгенёво и избу родную ещё меньше и меньше было ему поводов... Здешняя жизнь трепала его от подъёма и до отбоя, не оставляя праздных воспоминаний".

Мифологичность системы представлений заключённого о воле, а также их эпическая обобщённость, то есть несводимость к конкретным реалиям его действительности, подчёркиваются в повести поэтическим образом ясного месяца, близким к фольклорной традиции. Этот образ появляется всего несколько раз, но несомненно любовное отношение к нему со стороны автора и героя, весьма близких по своей сути. Фольклорность образа месяца проявляется в сцене спора Ивана Денисовича с кавторангом: "У нас так говорили: старый месяц Бог на звёзды крошит"; месяц для Ивана Денисовича - одна из онтологических субстанций, "держащих на себе" миропорядок в народном понимании, противопоставленном гулаговскому бездушию. Поэтому можно сделать следующий вывод; образ месяца - ясного и чистого, висящего высоко в небе, - поэтически олицетворяет в повести А.Солженицына закон народной жизни, бессильный и неприменимый в грязной и жестокой лагерной жизни. Подобно тому, как недостижим он, идеально чистый и прекрасный, недостижимы в мире несвободы правда, красота и справедливость, утверждаемые этим законом. Месяц резко противопоставлен миру лагеря, "лежащему под луной" и стянувшему всю землю для Ивана Денисовича до рамок колючей проволоки, по всем своим смысловым векторам: далёкое/близкое, духовное/бесчеловечное, любимое/ненавистное, безысходно реальное/идеальное, недостижимо прекрасное.

Итак, и в художественном пространстве, и в художественном времени "Одного дня Ивана Денисовича" мы встречаем резкую дихотомичность структуры: зона гулаговского времени и зона времени души личности; зона режимного пространства и зона воли как "пространства души." Насильственная их разведённость означает то, что лагерь стремится уничтожить в человеке "душу живу", свести его до уровня забитого и запуганного животного. Против этого и направлен основной пафос повести А.И.Солженицына, выраженный в стройной структуре, полноправными частями которой становятся художественное пространство и время.

Форма входа

Категории раздела

Поиск

Друзья сайта

Статистика